(по мотивам аниме: Ergo Proxy, Япония, студия Manglobe, 2006 и Aoi Tamago, Япония, Studio Rikka, 2006)
1.
По ночам ко мне возвращается... разное.
То разбитые выстрелами стены и хруст стекла под каблуками, то горящие тела... в полутьме не понять, биологического или механического происхождения. То депрессивные голые куклы из зала Совета, стилизованные, как я сейчас уже знаю, разом под все работы скульпторов Древней Эры, снова несут чушь про истину, победу и поражение. (Интересно, их мозги — это чья-то попытка объединить всех пафосных болтунов прошлого? Если так, то неудивительно, что кукол понадобилось четыре, в одну — такое количество пустопорожнего трепа просто не поместилось бы. Однажды я обязательно у тебя это спрошу, просто чтобы насладиться зрелищем твоей озадаченной физиономии.)
То я — снова — стреляю в злую пародию на тебя и не знаю, что этот — на самом деле — одержимая местью подделка, тоже своего рода тупая безмозглая кукла.
Кристева говорит — это нормально. Нормальная реакция человеческого организма на перенесенный стресс. Кристева обещает, что однажды — это закончится, я соглашаюсь, не спорить же с ней, по правде.
Но самые страшные мои сны — это те, в которых все выжили. Потому что если все — выжили, значит ты — умер, и этого уже не исправить и не переменить.
Я не рассказываю о них никому, просыпаюсь затемно и смотрю в стену, а потом слушаю, как ты мимо моей двери идешь в библиотеку, или спускаешься по лестнице, или здороваешься с кем-нибудь из домашних, бессовестно выспавшийся, невозможно живой. Я смотрю в потолок и вытираю слезы краем пододеяльника, и — злюсь, потому что не плакать у меня не выходит. А я не хочу, чтобы кто-нибудь, а в особенности — ты, и в особенности — теперь, видел, как я — плачу.
Через четыре месяца и двенадцать дней мои самые страшные сны почти станут реальностью.
Но пока — я этого еще не знаю.
Я сталкиваюсь с тобой в дверях, ты задеваешь дверную ручку полой своей неистребимой тряпки красновато-кирпичного цвета. За тряпку ты цепляешься с упрямством, заслуживающим лучшего применения, хотя города, породившего этот... ублюдок текстильной промышленности, уже полгода как нет на карте. Ты почти роняешь стопку тарелок, сбивчиво извиняешься, вжимаешь голову в плечи и стараешься убраться из-под раздачи в трех направлениях разом. Я смотрю на тебя и думаю: как же ты меня бесишь! И думаю следом: какое счастье, что ты — безнадежно, невероятно, восхитительно жив.
2.
Я читаю — много, подряд, залпом: наконец-то у меня дошли руки до припрятанного еще... во время учебы архива с исторической и научной литературой. И, страшно признаться, играю в игры. В длинный, нудный и медленный симулятор развития человеческой цивилизации на далекой планете, затерянной в недрах космоса. Я учусь думать о нас — всех, — кто пережил события начала года, — «мы». Это позволяет занять мозги и, в равной мере, отвлекает от злости и от бесполезных попыток мысленно переиграть все от начала и до конца.
Для проверки выученного... урока я, конечно же, выбираю — тебя. Оказывается до смешного несложно: подойти к тебе, взять за руку, попросить... остаться. (Почему-то в этот момент я замечаю множество вещей разом: что в открытую форточку в библиотеке пахнет холодом, что деревянные панели на стенах и на полу слегка различны по цвету, что для котов — тряпичная мышь становится неинтересной, как только теряет длинный веревочный хвост, что тебе — внезапно — к лицу зеленое и светло-серое.)
Я когда-нибудь расскажу тебе — пока ты дремал у меня на коленях, я сидела, слушала, как в кухне Джордж вполголоса говорит Анне: «Посмотри внимательно на этих двоих — чисто старшеклассники на каникулах»; Анна отвечает ему со вздохом: «Хорошо, что они все-таки объяснились»... Я тогда жалела, что не могу прямо сейчас хотя бы... запустить в них тапком, и — боялась пошевелиться, чтобы случайно не разбудить тебя.
Тогда я еще не представляла, что так быстро — привыкну: к тому, что от тебя — всегда — пахнет немного дымом, немного — металлом и немного — твоими пряностями. К тому, как, стоит мне только обнять тебя, ты прерывисто вздыхаешь, опускаешь ресницы и засыпаешь: мгновенно, не тратя времени на переход между сном и явью. К тому, как ты, хотя я ни разу не просила об этом, отворачиваешься, пока я переодеваюсь на ночь, а потом аккуратно ложишься с краю и, кажется, до утра не меняешь позу. К тому, как иногда ты садишься в постели, прячешь лицо в ладонях и... вытираешь слезы?
Я хочу спросить: «Как тебе это удается? Как ты позволяешь себе быть таким, каким я тебя вижу?», но — всякий раз — спрашиваю совсем другое, тихое, нелепое и... беспомощное? — «Что-то случилось?»
Ты улыбаешься и отвечаешь — «Вот ведь привиделась дрянь. Ничего. Со временем это пройдет». И — осторожно, несмело берешь меня за руку, и долго лежишь без сна.
В какой-то момент я говорю себе — хватит, меня все устраивает. Если всех вокруг, похоже, действительно не заботит сохранение прежнего образа жизни, если уже даже ты — дома — выбираешь светло-серое и зеленое и забываешь на подоконниках чертежи, книги и кружки, то и я наконец-то могу позволить себе не принимать решений, ничего не контролировать и — не выбирать. Какую-то пару месяцев мне это вполне удается.
3.
Прежде я в жизни бы не подумала, как может быть... нечеловечески... Страшно. Проснуться. На расстоянии вытянутой руки найти рядом с собой — чуть примятое одеяло, как будто кто-то спал поверх, не раздеваясь, и исчез вместе с первыми лучами солнца.
Невыносимо. Настолько, что я срываюсь. Как есть, в одном нижнем белье, неодетая, босиком по обжигающе-холодному полу я выскакиваю в коридор, хватаю за рукав первого, кто попадается мне на глаза и спрашиваю: «Где он?» Не разбирая ответа, почти срываясь на крик, повторяю: «Где?! Почему. В этом. Доме. Нет Прокси?!!»
Да. Куда больше пустой солнечной комнаты меня... напугало то, что тебя — нет — дома. И всем — это — нормально. В последний момент я поскальзываюсь и, пытаясь сохранить равновесие, почти наступаю на чей-то хвост. Мягкое и укоризненное мужское «Рил, не надо собирать стены нашим ветеринаром», сказанное откуда-то сверху, — и возмущенное кошачье «Мяяя!», прозвучавшее откуда-то снизу, останавливают меня надежнее, чем сквозняк и холод. Я заставляю себя разжать пальцы, выпускаю чужой локоть, кое-как извиняюсь — и, стараясь поменьше наступать на ледяной пол, ретируюсь в спальню.
Еще с каких десять минут я сижу на краю кровати и кутаюсь в одеяло. Причесываюсь и невесело думаю: как неаккуратно вышло. В приоткрытую дверь мне видно: на шум, кутаясь в шаль, высунулась сонная Ева, Дженни, наш добрый доктор, растирает помятый локоть, фыркает: «В десять утра в этом доме Прокси взяться решительно неоткуда», и, наконец, спускается вниз, судя по звукам — в кухню.
Выходит, своими воплями я перебудила всех, кто сам не успел проснуться, и теперь больше всего на свете я хочу провалиться под землю. Но вместо этого — открываю новую упаковку теней и, помедлив, выбираю к ним ядовито-зеленую кисточку. Перед глазами стайкой аквариумных рыбок всплывают цитаты из евиной книжки. Что-то про ритуалы как способ стабилизировать накренившуюся связь с реальностью.
Внизу за завтраком Джордж рассказывает, кажется, Кристеве, как преподавал математику, а в ноябре последнего года Новейшей Эры выбрал уволиться и переделал множество дел из тех, что подолгу откладывал на потом; как в течение четырех месяцев вместе с компанией знакомых диггеров обследовал технологические конструкции купола, начав с ангаров строительной техники и производственных областей.
И в этот момент до меня медленно, но верно доходит — на стройке. Дженни сразу сказала — на стройке. Ты. С утра. Как всегда. На стройке. И я вспоминаю: там, в прежнем городе, уже двадцать лет как никто и ничего не строил: несмотря на все усилия Службы социального обеспечения, численность населения сокращалась.
Я обвисаю на перилах и обреченно спрашиваю: «Что мне делать?»
Джордж смеется: «У тебя каникулы, Рил. Сходи проветрись».
Через полчаса я застегиваю ботинки, проверяю перчатки, ключи и зачем-то патроны. Мрачно думаю — интересно, чтобы качественно проветриться, десяти километров пешком по холоду хватит?
Когда ты повторяешь: «Ничего. Это пройдет» ты, несомненно, прав. Когда-нибудь что-то одно непременно — пройдет. Или станет теплее, или я, в конце концов, перестану мерзнуть. Впрочем, в то, что когда-нибудь вся эта слякоть высохнет, я как-то слабо верю.
4.
Когда ты выбрал место для нового города, я протоптала тропу почти сразу. Сказала себе — буду ходить и злиться.
На тебя. За то, что, будучи Прокси, ты позволяешь себе оставаться... человеком. Временами — рассеянным и чудовищно неуклюжим. Собираешь собой все углы и роняешь предметы, стоит мне только взглянуть в твою сторону.
На себя. За то, что мне нужен — именно ты и никто другой. И — именно такой, какой ты есть, потому что кроме себя — ты никогда не был никем иным.
Но... уже больше года я хожу сюда.
Смотрю на тебя и знаю — в прежнем мире ты был невозможен, поэтому прежний мир рухнул, а ты — остался.
Я напоминаю себе: пришло время для серьезного разговора. Но вместо того, чтобы настроиться и все продумать до последнего слова, — вспоминаю множество уже случившихся мимолетных прикосновений и мечтаю. О том, как когда-нибудь... Нет, не «когда-нибудь», а сегодня вечером я найду тебя, например — в библиотеке. Сгоню с колен очередного кота и... на его месте устроюсь сама.
Замечтавшись, я, не хуже тебя, поскальзываюсь на ровном месте, но все-таки ухитряюсь почти не навернуться. Вернее сказать, не навернуться вниз. Выбираясь из сырого сугроба, шиплю сквозь зубы: «Хороша же я буду, если ты найдешь меня прежде, чем я успею отряхнуться и оттереть разводы грязи с лица». В довершение всего выясняется: падая, я раздавила карманное зеркальце — и теперь до самого возвращения о чистой физиономии можно забыть. Значит — я могу не тратить время на бесполезные попытки почиститься.
Не знаю, почему я решила, что говорить с тобой будет проще, когда ты совсем Прокси. Может быть... в надежде, что так нам не помешает... твое и мое прошлое? Направление к пока еще покрытой ледяной коркой реке я выбираю наугад, как первое подвернувшееся из всех возможных. Слепым, нерассуждающим чутьем, которому я пока не знаю названия, я — нахожу тебя.
И зову.
И — уже собираюсь сказать все, что успела не по разу обдумать — в дороге, во время сборов, за завтраком, но... Я встречаю твой взгляд, такой открытый и такой... уязвимый? И все заготовленные слова враз застревают в горле. На одном духу я выпаливаю: «Винс-я-пришла-по-делу» — и, уставившись в землю, жду. Ты обнимаешь меня — и я забываю про все на свете.
5.
Интересно, кто-нибудь проводил исследования: сколько времени человек может стоять на цыпочках и... целоваться? Мой личный результат составил тридцать четыре минуты.
Я чуть отстраняюсь, чтобы хоть немного размяться, — переступаю с ноги на ногу и наконец спрашиваю:
— А если бы в марте, когда ты свалился и проспал гребаных тридцать с лишним часов, я не подошла к тебе первой и ничего не сделала, ты бы продолжил вести себя так, будто меж нами — стенка?
Ты, не отпуская меня, усмехаешься:
— Из бронированного стекла односторонней светопроницаемости, — и, помолчав, отвечаешь, — да.
Я смотрю тебе в глаза. Ты продолжаешь, не отводя взгляда:
— Я ведь однажды уже напугал тебя. В Ромдо. Это на целый один раз больше, чем допустимо.
Я фыркаю тебе в рукав:
— А что, все остальные разы, начиная с твоего... бегства вниз головой из шлюза и заканчивая ромдовским залом Совета, когда я — за тебя — боялась, — они не считаются?
— Нет, — отвечаешь ты. Так спокойно и так... прозрачно, что я успеваю вспомнить разом помещение морга для зараженных авторейвов в Ромдо, коммуну и исписанный алым бункер в разрушенной взрывом Москве. И на мгновение мне почти становится страшно.
— Я не верил, что ты можешь за меня испугаться, — поясняешь ты. — Прости, но и сейчас я далеко не всегда это помню.
— Сними... перчатку, — прошу я. А после — беру твою когтистую ладонь в свои — и целую. У основания. Туда, где у людей проступает рисунок кровеносных сосудов.
Я закрываю глаза и отчего-то думаю: когда ты становишься совсем Прокси, твои руки — на ощупь — не изменяются. Такие же: теплые и чуть шершавые. Ты наклоняешься и осторожно целуешь меня в макушку.
Ты предлагаешь донести меня, а я — уговариваю тебя пойти пешком и на полдороге домой, там, где еще недавно стояла и бранилась на снег и слякоть, спрашиваю:
— О чём ты думаешь?
На самом деле я даже не жду ответа, скорее просто... хочу слышать твой голос. Раз уж теперь — можно. Хотеть этого. Но ты — отвечаешь почти сразу:
— Когда я тебя увидел... Еще в «приемнике», в зале регистрации прибывших, то решил, что все-таки живу в нехудшем мире. И хотя бы ради одного этого стоит рискнуть. Стать частью этого мира и этого города. Когда тебя впервые увидел Эрго — он подумал, что от твоей руки легко будет умирать. И хотя бы ради одного этого стоит... рискнуть. Разгрести все то, что досталось ему от Первого.
— А сейчас? — я снимаю перчатку и снова беру тебя за руку. Просто так.
Ты чуть сжимаешь мои пальцы и говоришь:
— Рядом с тобой хорошо жить, Рил.
И... я понимаю, что мне не нужно смотреть на тебя, чтобы знать — ты улыбаешься. Мне. Я собираюсь с мыслями и отвечаю. Откровенностью — на откровенность:
— Когда все уже развалилось, я слушала, как Пино кричит, что видит тебя и слышит, и все никак не могла поверить, что теперь мне на всю мою жизнь досталось...
— Безнадежное наказание? — спрашиваешь ты.
Я останавливаюсь.
Я заглядываю тебе в лицо и не понимаю: ты шутишь или серьезен. Я говорю... единственное возможное. Единственное, что мне — кажется верным:
— Чудо, Винс. Ты совершенно невозможный человек, Винсент Лоу. И совершенно невозможный Прокси.
6.
Под утро я вспоминаю, что так и не сказала тебе... то, что днем казалось мне самым важным.
Я окликаю тебя, дожидаюсь, пока ты проснешься, и только тогда говорю: «Больше. Не уходи. Без предупреждения». Раньше я собиралась сказать еще обязательное: «Будто ты не знаешь, что меня это злит!», — но сейчас это так... неуместно, что я замолкаю.
Ты приподнимаешь край своего одеяла, отвечаешь: «Иди сюда» — и укрываешь меня. Осторожно целуешь в висок — и, в ответ на... мое невысказанное, договариваешь растерянно: «Теперь знаю...»
Я с удивлением замечаю, что ты, оказывается, выбираешь одеяла тоньше и легче моих, а подушки — мягче. Я беру тебя за руку, устраиваюсь рядом — так, чтобы слышать твое дыхание и, как днем, касаться щекой кончиков пальцев. Под твое тихое: «Не бойся, дружок, я никуда не уйду» — я засыпаю.
И в эту ночь наконец-то не вижу снов.
Текст - Gaell.12,
Самара, 2015
Комментариев нет:
Отправить комментарий