Gaell.12. Мы, наследники

(по мотивам аниме: Ergo Proxy, Япония, студия Manglobe, 2006 и Aoi Tamago, Япония, Studio Rikka, 2006)

0.

Мыши самозарождаются из грязного белья и куч прелых листьев. Искусственный интеллект — из обрывков кода и старых комментариев в недрах сборочной машины. Самостоятельная личность системы хранения данных — в ящике с комплектующими на серверной. Хотя на самом деле в ящике с комплектующими, на дне, лежит посеребренная фляга с коньяком, футляр с трубкой и коробочка табака. Марьям бочком, аккуратно, чтобы не испачкаться (хотя где тут испачкаешься — стерильность, как в операционной) пробирается между стойками. Если мне тесно, то ей — наверняка.

Марьям садится на пол, рядом со мной. В общем-то, неудивительно: я притащил из дома цветные подушки, которые раньше валялись на стульях. Но теперь я почти не живу дома: слишком холодно и работы много, проще ночевать здесь. Марьям мерзнет. Она всегда мерзнет. И тоскует по привычным теплым краям. Когда мы еще переписывались (подумать только, шесть лет назад!), она присылала фотки: песок, вода, кусты выше моего роста, апельсины на ветках. Где теперь та вода и те апельсины? От всех кадров осталась одна она, все еще смуглая, пухленькая, крупный тяжелый нос, полные губы, черные кудри, яркие вязаные свитера под лабораторным халатом. Красивая. Марьям говорит: «Саня, дай коньяку?» — она всегда смешно это говорит, получается почти «Санни». «Солнце», значит. Я протягиваю флягу и вспоминаю, как она не верила, что бывает лето длиной в два месяца и зима — длиной в восемь. Я смеюсь: «А не выгонят за пьянство на рабочем месте?» — хотя сам знаю. Не выгонят. Не выгоняют же меня за курение. Док, конечно, тот еще фрукт, других среди старших офицеров не бывает, но не дурак. А значит — понимает, что у людей тоже есть пределы прочности и степень износа.

Пятнадцатиминутный перерыв заканчивается. Марьям теперь снова пойдет к себе, к четырем мониторам и тонне справочных материалов. Я пойду тянуть провода и прозванивать новую линию. Док в последнее время ходит довольный, ему привезли-таки все заказанное оборудование. Значит, у Оле, моего шефа, прибавилось работы, а у меня и Дарины — прибавится мозолей и геморроя. Я встаю, одергиваю комбинезон, особенно осторожно — слева, Марьям следит за моими руками, кладет ладошку мне на грудь, тоже слева, и спрашивает:

— Саня, где проходит граница между человеком и машиной?

— Это всего лишь имплантант, Марьям. Я не знаю.

Чем дальше, тем чаще она спрашивает, хотя я всякий раз отвечаю одно и то же. Сегодня она повторяет:

— Где граница? Где заканчивается человек и начинается машина?

Я пользуюсь моментом, ловлю ее за руку. Чуть склоняюсь, будто вот-вот поцелую. Марьям смущается, отворачивается и смотрит в пол. Она так и будет стоять, пока я не начну дуть ей на пальцы — чтобы согрелись. Холодно. Везде холодно, и только для серверной это предпочтительные погодные условия. Я думаю, что надо сказать ей что-то такое... что бы ее поддержало, но не знаю, что. Поэтому спрашиваю:

— Тяжелая работа, да?

Марьям кивает: «Да». Смотрит на часы и торопится выйти. Правильно, в общем-то. Это у меня свободный проход и время работы учитывается условно, все равно я практически живу на территории комплекса, а у нее, как у всех разработчиков, от того, сколько времени она проводит на рабочем месте, а сколько — вовне, зависят нормы продовольствия и тепла. Я выхожу следом. В дверях сталкиваюсь с Дариной, она хлопает меня по плечу, вешает мне на шею бухту кабеля, командует: «Смена караула!» и ржет. Конечно, всем нужна ниша за стойкой у ящика с комплектующими, не один же я там держу заначку коньяка. Я немного завидую ей, у нее есть ответ на вопрос «зачем мне это надо?» — и этот ответ уже год как живет в существенно лучших, чем тут у нас, условиях. Дарина по утрам катает многостраничные письма. Как у нее только клавиатура не разлетается, с такой-то скоростью набора текста? А у меня есть только мои полосатые подушки, стеганое одеяло и мечты о жизни с Марьям где-то в тех теплых краях, которые здесь и сейчас давно и прочно стали фантастикой. Я почти уверен, что не попаду в списки на эвакуацию. Никто ведь не знает, переживу ли я взлет. Дарина и Оле, конечно, хором меня разубеждают, но, похоже, и сами-то не очень верят в свои слова.

В коридоре я внезапно слышу, как Марьям кричит. Срываясь. Сердито и громко. Наверно, как руководитель группы она может себе это позволить. Я прибавляю шаг и вижу их: ее и Дока Эверарда. Док смотрит поверх этих своих неизменных дымчатых очков, вроде бы, как всегда, спокойный и уравновешенный, но я-то вижу, как он вцепился в пачку бумаг. Интересно: донесет он свои драгоценные отчеты до большого босса целыми — или будет, как последний студент, в сортире разглаживать на коленке? Образ длинного костлявого Дока, одновременно старающегося не подмести пол халатом, не смять идеально отглаженных брюк, не утопить очки и разгладить мятые документы настолько захватил мое воображение, что я успел подойти ближе, чем стоило бы, и услышать адресованное не мне:

— Но сэр, исследования показали, что прототип был и остается разумен. И психически стабилен. Что его коэффициент интеллекта не ниже моего, а то и вашего. У операционной системы серийных моделей нет существенного отличия от прототипа. А значит, все они...

— Мисс Аугенблик, если вы сочтете результат нашей общей работы — человеком, мне придется вас отстранить. По причине психической нестабильности. На время или навсегда. Я не могу пожертвовать будущим человечества из-за нервного срыва у руководителя одной из групп отдела разработки.

Когда Док хочет, он бывает редкой сволочью. Впрочем, подозреваю, что просто сволочью Док бывает всегда, это его нормальное состояние. Док разворачивается на каблуках и, подчеркнуто чеканя шаг, уходит, мы с ним почти сталкиваемся, я роняю из кармана стриппер и обжимник. Док в шутку грозит мне пачкой документов и идет дальше, но я знаю, что он зол, как дьявол, равно как и он знает, что я слышал больше, чем мне полагалось, но не проговорюсь. Из сложного дорогостоящего устройства получился прекрасный залог молчания младшего инженера Александра Смирнова.

Марьям так и стоит посреди коридора, у ее ног валяется планшет, листы разлетелись веером от стены до стены. Я медленно и аккуратно собираю их все, поворачиваю пустой стороной кверху и засовываю под клипсу планшета. Марьям смотрит на меня и плачет, у нее потекла тушь и от этого Марьям стала похожа на вокалистку из какой-нибудь рок-группы. Признаться, я мечтал, что однажды встречу ее, буду утешать, и потом... А в реальности я отдаю ей ее бумаги и кладу в карман халата свою вторую фляжку. Маленькую. С настойкой. Сорок пять градусов, имбирь, брусника, малина, шафран, корица и еще штук двадцать каких-то травок. Больше такой не делают: ингредиенты нигде не растут, даже в оранжереях. Да и кому теперь дело до оранжерей, когда меньшая половина народу твердо намерена эмигрировать с замерзающей планеты подальше, а большую никто не спрашивал: кому интересно, когда, как и с какой скоростью загибается биомасса. Я собираюсь уже уходить и вдруг слышу тихое: «Спасибо». Вздыхаю — и в тот же ее карман, к фляжке, сую одну из двух своих карточек. Теперь Марьям сможет пойти и поспать у меня. Там, правда, наверно, осталась Дарина, но Марьям она не сдаст. Я знаю, что Дарина ее жалеет, говорит в курилке: «Собачья у человека работа, и шеф — собака».

Я иду дальше, мне сегодня предстоит возиться с проводами в святая святых доковской вотчины. В той самой закрытой лаборатории, которую Оле упоминает только шепотом и только матом. На выходе из которой сегодня сначала ругалась, потом плакала Марьям. На первый взгляд, да и на второй, как, впрочем, и на двадцать первый, внутри ничего особенного. Дверь, считыватель, тамбур, снова дверь, снова считыватель, кресло, стол, мониторы. На столе — чья-то кружка, кажется, с растворимой цикориевой бурдой. Вот уж не думал, что Док Эверард, при всем его пижонстве, пьет эту дрянь поллитровыми кружками. Моей собственной работы здесь на полчаса, не больше. Открыть шкаф с распределительной панелью в операторской части помещения, вскрыть кабель-канал, проложить дополнительную линию, зачистить концы, пристыковать, оконцевать провода фиксаторами... Рутина.

За прозрачной перегородкой пустая белая палата, вроде той, где я отсыпался после операции. Растрепанная девчонка в больничной одежде сидит на койке, обхватив руками коленки. Ей, похоже, совсем хреново: от холода уже вся серая. Мать про таких говорила: кожа да кости.

Я бы мог счесть ее дочерью Дока, так она на него похожа, если бы мы все не знали, что у него нет детей — и вообще, он импотент и по ночам просаживает служебный трафик на порносайтах. Оле всякий раз читает вслух логи файрволла и ржет. Шантажировать Дока тут не рискнут, большинству есть что терять, но позлорадствовать никто не запретит. На рукаве девчонкиной робы нашита пластиковая табличка с надписью «Cayse.128» и QR-кодом, где зашифровано все остальное, что там должно быть про нее известно приставленным к ней специалистам. Я теперь, кажется, понимаю вечные вопросы Марьям и даже знаю на них ответ. Мстительно думаю, что Док обойдется без своей бурды, а эта хоть руки погреет, если не рискнет выпить дрянь из кружки. Я б точно не рискнул пить то, что побывало вблизи доковской пасти, но меня и не держат в боксе, как подопытного кролика в вольере.

Я заканчиваю работу и заглядываю в палату. Хорошая штука эти армейские кружки: двойные стенки, воздушная прослойка, за полчаса содержимое остывает ровно настолько, чтобы можно было пить мелкими глотками. Девчонка заправляет за уши красные пряди, берет кружку и действительно сначала греет ладони, потом, благодарно кивает, совсем как Марьям. Я торопливо закрываю за собой дверь и ухожу, чтобы не попалиться: способность Оле закрывать глаза на мелкие нарушения должностной инструкции далеко не безгранична, а я догадываюсь, что то, что я сделал, тянет на крупное нарушение. По дороге обратно думаю, что еще какой год назад я бы целую неделю ходил счастливый: надо же, тощему лысому задроту за полчаса сказали «спасибо» две девчонки.

Если бы я был героем романа, или, лучше того, анимированной киноленты, я бы, наверно, помог бежать этой красноволосой из лаборатории. Она бы оказалась специально созданным для войны с пришельцами супер-оружием и жили бы мы с ней после побега долго и счастливо где-нибудь в неотмеченном на карте райском уголке. Но куда сбежишь, если снаружи все уже сдохло от холода, а что еще не — то сдохнет в скором времени? И, тем более, куда сбежишь, если из-за твоих художеств твоя родня лишится шанса улететь на орбиту и останется вымерзать вместе со всем прочим ландшафтом?

К тому времени, когда я возвращаюсь к себе, Марьям там, понятное дело, уже давно нет. Одеяло аккуратно свернуто, а под подушкой лежит моя фляжка и моя карточка. Коммуникатор пищит: получил почту и ему не терпится этой почтой со мной поделиться. Оле пишет, что выхлопотал для меня место — и, если верить найденным Дариной данным, важная для меня тонкая электроника не должна пострадать ни во время старта, ни во время стыковки, ни от пребывания в условиях пониженной гравитации. И я не питаю насчет себя никаких иллюзий: я не смогу от этого отказаться и продолжу работу здесь, чтобы не лишиться этого места. Но я точно так же знаю, что мне будет очень грустно и пусто там, наверху. Потому что Марьям не доживет до отлета, а если и доживет — то, скорее всего, сойдет с ума.

Земля. За 4 месяца до эвакуации

1.

Эдна греет руки: кончики пальцев мерзнут, но все равно приходится надрезать перчатки. Люди прошлого, когда проектировали консоли управляющего центра станции, не думали, что их далекие потомки будут работать в перчатках. В нежилых помещениях, все еще предназначенных для длительного пребывания людей, температура давно уже не поднимается выше десяти градусов. Цифровая камера моргает синим индикатором, — все правильно, связист Хидео Юрэ вышел в сеть и скоро с ним можно будет здороваться. Эдна пишет: «Привет! Чем занимаемся сегодня?» и стирает строчку. И, поколебавшись секунду, выбирает в свойствах открытого окна мессенджера грустную рожицу. Пишет: «Юта снова не пришла. Она уже второй месяц или плачет, или смотрит в одну точку, она думает, это все из-за нее», отправляет сообщение и надевает наушники: иногда то, что им присылают, приходится расшифровывать на слух. Через час работы Эдна достает два термоса. Снова пишет: «У меня сегодня чай и рис, а у тебя?» На экране, поверх открытых файлов, появляется окно сеанса видеосвязи, оттуда тощий узкоглазый парень машет рукой в такой же, как у Эдны, перчатке, пальцами одной ладони делает по второй пару шагов, «топ-топ», Эдна успевает улыбнуться в ответ до того, как окно закроется, а на лестнице станут слышны шаги.

Хидео не здоровается. Он никогда не здоровается, просто ссыпается на соседнее кресло, достает из пакета еще один термос и пару тарелок, смеется: «Ну что, сделаем из моего бульона и твоего риса один суп?» Эдна кивает и краснеет. Чуть-чуть. Оба стараются не смотреть на тот экран, что занимает всю стену. Там, сверху, все еще открыто изображение: узкоглазый чернявый парень, очень похожий на Хидео, отвернулся от малого, персонального экрана, и указывает стилусом на большой, настенный. Накао Юрэ, брат Хидео. Старший. Он погиб в ноябре, и Эдне досталось его рабочее место. И — его архивы. Эдна не была с ним близко знакома, слышала о нем, как о чудаке, все еще всерьез занятом старыми данными. Кто бы мог подумать, что старые, с трудом поддающиеся расшифровке данные внезапно станут самым ценным, что есть у человечества?

Эдна раскладывает по тарелкам рис, заливает бульоном, из нагрудного кармана достает пластинку прессованных специй, разламывает ее на две половинки. Эдна думает, что это, наверно, глупо и невежливо — радоваться сейчас, но всякий раз, стоит ей посмотреть в сторону, на по-хозяйски устроившегося рядом парня, как где-то глубоко внутри становится тепло, ярко и звонко. Хидео рассказывает обо всем разом: о том, что его из командного центра отправили в архив, но он даже рад; что данные, которые успел отправить его брат, оказались настолько удивительны, что старшие офицеры экипажа в них поверили все разом; что на законсервированный «Альфард», где погиб Накао, отправили целую команду, но только недавно удалось настроить оборудование центра связи, чтобы получить что-то, отличное от белого шума. И это «что-то» так взорвало мозг ученым, что «Транквилио» впору называть «Экзитатио». В конце концов Хидео спохватывается, подскакивает и убегает к себе, наверх. Эдна слушает торопливые шаги и улыбается.

Через полчаса в мессенджере от него появляется сообщение, как всегда, без знаков препинания: «забыл про перерыв почти опоздал». Эдна отправляет улыбающуюся рожицу. Запускает сеанс видеосвязи, посылает камере воздушный поцелуй и закрывает сеанс, торопясь прочитать ответ. Хидео снова серьезен, у него вообще мгновенно меняется настроение: «жаль юта ни с кем не разговаривает она родом с гипериона ее семья могла бы нам помочь в поисках» — «Хидео, — пишет Эдна в ответ, — я... мои родители, моя семья ведь тоже с «Гипериона». Как семья Юты. Давай я спрошу. Дома. Если дедушка придет не слишком поздно. Что ты ищешь?» — «кто такие прокси?» — спрашивает Хидео. И отключается.

В конце рабочего времени Эдна сдает пропуск, вместе с остальными сотрудниками архива забирается в лифт и едет домой. Можно было бы, конечно, подняться пешком, как любила Юта, но в лифте теплее. Эдна идет по коридору дальше, к транспорту, на входе набирает номер «Ha-2» и еще двадцать минут дремлет в кресле, наслаждаясь теплом. Везде холодно. Говорят, климатические установки настолько старые, что не поддаются ремонту, поэтому проще обогревать отдельные помещения, как, например, жилые отсеки и транспорт. В переходах и коридорах станции температура не поднимается выше четырех градусов по шкале Цельсия. Временами на стенах выступает иней.

На втором ярусе жилых отсеков «Хаумеи» Эдна проходит дальше, чем обычно, стучит в дверь ботинком и, пока хозяин с сонных глаз мучается с замком, Эдна достает планшет и отправляет короткое письмо. А потом просовывается в приоткрытую дверь так, чтобы у хозяина не оставалось иного выбора, кроме как пригласить внутрь незваную гостью. Маркус, дядя Юты, старше ее раза в два, но Эдна привыкла обращаться к нему по-свойски, вот и сейчас она командует:

— Маркус! Ты должен войти к ней в комнату и, даже если она тебя пошлет, показать ей мое письмо.

Единственная фраза письма, написанная самым крупным шрифтом, заняла собой пол-экрана маркусовского планшета. Маркус читает вслух «Кто такие Прокси?» и удивляется всем собой, от белесых, почти прозрачных тонких прядок на макушке и до пяток. Эдна разводит руками:

— Вот и я не знаю. Но «Транквилио» запрашивает эти данные с наивысшим приоритетом. И, прикинь, «Гелиос» требует отчитаться о выполнении запроса. А нам нечего им ответить.

Маркус чешет висок стилусом. «Транквилио» требует данных. «Гелиос» требует отчетов. Что же такое произошло, что командный центр проснулся и напоминает разбуженное осиное гнездо? Маркус никогда не видел ни ос, ни их гнезд, но читал про них достаточно, чтобы первой — вспомнить именно эту метафору.

28-JAN-629.metis — 28-JAN-629.haumea

2.

Меня зовут Ева Аугенблик, гражданский номер H54baN-G-3, я родилась на третьем ярусе модуля «Гиперион» пятнадцать лет назад, через год после того, как человечество бежало на орбиту от экологической катастрофы на Земле. С моей фамилией вышел культурологический курьез. Там, где родился мой папа, принято, чтобы при заключении брака жена брала фамилию мужа, а там, где родилась моя мама, — принято ровно наоборот. Было принято. Шестнадцать лет назад. Шеф Оле рассказывал, что месяца за три до отлета папа пришел к нему и сказал, что ему нужны фальшивые документы. На другое имя, фамилию и должность. Шеф Оле спросил, зачем бы это ему понадобилось. Папа молчал. Он всегда молчит, когда не хочет отвечать. Не отпирается, не возражает, не оправдывается, не спорит. Просто молчит. А потом молча же делает по-своему. Иногда выходит к лучшему, иногда — вовсе даже наоборот.

Тогда Шеф Оле его напоил, хотя и знал, что папе нельзя из-за имплантанта. Папа сказал сначала, что вдвоем с Оле пить не будет, потому что Оле его больше и у него больше практики. Тогда Шеф Оле позвал Дарину, свою жену, доктора Сяоли и еще Марту, переводчицу из секретариата. И сказал, что он, Оле, смухлевал с накладными, и годичный запас спирта достался отделу информационного обеспечения. И если папа не расколется и не скажет, в чем дело, то все будут пить, пока не кончится спирт, и никто никуда не полетит, потому что пьяный в резину Оле не сможет распечатать списки, а пьяный в резину доктор Сяоли не сможет провести предстартовый осмотр. Доктор Сяоли работает в медицинском центре, на «Транквилио», но живет здесь же на «Гиперионе», только на четыре яруса выше. В конце концов папа сдался. И согласился со всеми требованиями Оле. И рассказал, что по правилам, уже на станции, кровных родственников размещают на одном ярусе, а он скорее убьется, чем согласится жить в непосредственной близости от своей матери. Когда я спросила у папы, почему, он как всегда отказался отвечать. Дарина потом по секрету рассказала, что когда та женщина однажды собралась приехать, у папы стало плохо с сердцем и его оперировали. Та женщина, моя бабка по папиной линии, живет где-то на «Седне», но я ее никогда не видела. А на следующий день после попойки, рано утром, как есть бесстрашный, папа пришел к маме в рабочий кабинет, дождался ее и сделал ей предложение. А мама взяла и согласилась. И, благодаря, как выразился Шеф Оле, культурологическому курьезу, папе стали не нужны фальшивые документы, потому что, как член семьи одного из разработчиков Проекта, он получил право выбирать место жительства и, конечно же, остался на «Гиперионе» с мамой. Через год после отлета у них родилась я.

Дальше рассказывать очень грустно, потому что когда мне было шесть лет, мама умерла. Во сне. Просто однажды прилегла отдохнуть и не проснулась. В тот день папа попытался отправить меня к Шефу Оле и молча запереться дома, но Шеф Оле сломал дверь в отсек и громко ругался разными словами на техническом языке. В общем, ночевали мы все равно у Шефа Оле, а папе пришлось выплачивать штраф и чинить дверь, но, по крайней мере, он больше не пытался ни запираться, ни отсылать меня куда подальше, ни отмалчиваться, когда Шеф Оле сердитым голосом спрашивает «в чем дело?» Папа просто перестал улыбаться. Почти. Я сказала ему, что очень за него испугалась, а он пообещал, что пока я не вырасту, он никуда не уйдет надолго и меня не оставит.

Но, похоже, что-то случилось, потому что его нет дома уже четыре дня, тринадцать часов и двадцать восемь минут. Шефа Оле тоже нет, но у него просто впереди целый рабочий день. Оле сказал, что я могу пойти к ним, тем более что у Арни, их с Дариной сына, сегодня короткая практика. Но я лучше подожду. Не хочу, чтобы папа возвращался в пустой дом.

05-JUL-16.hyperion

3.

Эдна наскоро приглаживает волосы щеткой, одергивает стеганую подкладку юбки, под куртку повязывает на шею платок: не хватало еще простудиться в ожидании транспорта. Вспоминает рассказы деда о его молодости. Правда, уже тогда климат-контроль не обеспечивал комфортную для людей температуру и влажность. Но хотя бы холодно и темно было не всегда и не везде. Эдна думает, что так ничего и не спросила дома. Поужинала, пригрелась под одеялом с книжкой и уснула. Чуть не проспала подъем: с каждым днем все сложнее и сложнее просыпаться, приходится подолгу уговаривать себя выбраться из-под одеяла и выйти наружу.

На рабочем месте Эдну ждет полный почтовый ящик.

Письмо от Маркуса с перечнем семей, эвакуированных с «Гипериона». Эдна и забыла об этой своей просьбе, потому сначала удивляется — откуда он узнал. Потом вспоминает, что въедливый Маркус не отпускал ее, пока не выудил все, что Эдна знала, и даже немного того, чего не знала. Маркус тоже работает в архиве. Похоронной службы. Почти смежное подразделение, но куда более востребованное.

Письмо от Хидео, как всегда — с картинкой. Несколькими штрихами обозначена кровать, на ней кто-то сладко спит, укрывшись с головой толстым одеялом. Теплым, наверно. И подпись «я знаю о чем ты мечтаешь». Эдна посылает в ответ сонную рожицу, потом дописывает: «Это слишком простая загадка!»

И — уведомление об общем для всего персонала сеансе видеосвязи. Эдна уже собирается его стереть, но промахивается и открывает список адресатов. И смотрит, раскрыв рот: в списке перечень всех когда-либо зарегистрированных в служебной сети аккаунтов. В наушнике раздается механический женский голос:

— Прошу всех, кто принял приглашение, отозваться в общий текстовый канал.

Эдна подключает настенный экран, выносит все, что касается видеосвязи, туда. В свойствах своего аккаунта выбирает «отправить личные данные». Видит, как ниже основного окна (надо же, конференцию собирают медики) сменяют друг друга строчки: имена, фамилии, подразделения, специализации. Где-то там было ее собственное «Эдна Аугенблик. Архив. Обработка изображений». Эдна вызывает команду «сгруппировать», выбирает критерий «подразделение». И почти сразу же видит еще одну строку — «Юта Рико. Архив. Лингвистический анализ». Эдна удивляется, ошибается со следующей командой, теперь в окне текстового канала оказываются все участники конференции, чье место работы — модуль «Метис». В это время появляется последняя строчка: «Хидео Юрэ. Командный центр. Связь».

По списку контактов мессенджера тоже видно, что Юта вернулась. Она пишет: «Ничего не знаю про прокси» и следующей строчкой — «Хидео, Эдна, спасибо», и отправляет две рожицы: смущенную и заплаканную. Ответ от Хидео приходит раньше, чем Эдна успевает собраться с мыслями. Два ответа: один в текстовый канал архива, и еще один — лично Эдне. В том, который адресован Эдне, — человечек в черно-сером, как у офицеров командного центра, кителе отчаянно краснеет и прячет лицо в букете сиреневых и белых цветов.

Тот же механический голос просит проверить принимающую и передающую аппаратуру. Эдна разворачивает окно сеанса видеосвязи на полный экран и видит, как там, на той стороне, растрепанный темноволосый мужчина поправляет крепление гарнитуры, ослабляет застежку на воротнике и представляется:

— С вами говорит доктор биологических наук Джейсон Йоханссен, гражданский номер nZo5Ddr1BV-Ha-1. Временно назначенный исполняющим обязанности первого помощника командира экипажа исследовательского модуля «Транквилио» орбитальной станции «Звезда Бумеранг».

Медики не утруждают себя выбором адресата и их сообщения попадают в общий канал. «Первый помощник — везет же некоторым» — «ты? завидуешь? нет правда? уу как все запущено» — «бгг))) как запущено — так и вертится» — «Кто-нибудь знает, сегодня в столовой будет свежая зелень» — «Не смешно! Лапшу опять подадут с рубленым веником» — «Старик Догерти с лихвой выполнил все свои угрозы (((» — «Эван Догерти еще при моей бабке грозился, что с рабочего места выйдет только прямиком в биореактор» — «Док Джей теперь высоко летает» — «Да уж не выше нас всех». Кто-то выступает с докладом, Эдна слушает вполуха, — пока это совещание мало чем отличается от всех остальных. Раз так, можно снова проглядеть утренние материалы, скормить самые «грязные» обработчику и тихо любоваться ладными парнями в форме, искать среди мозаики изображений с камер других участников — знакомое лицо. Можно налить из термоса чай и мечтать. В это время доктор Йоханссен там, в комнате переговоров командного центра «Транквилио», говорит: «...перехваченный двадцать шестого января сигнал позволяет утверждать: на Земле сохранилась разумная жизнь». Эдна забывает как дышать. Чашка выскальзывает из рук, падает на пол и остатками чая заливает Эдне ботинок.

После видеоконференции Хидео пишет: «поздравь меня зачислили в действительные члены экипажа» — «Поздравляю!» — Эдна отправляет счастливую рожицу и читает сообщение, опередившее ее ответ — «я могу запросить увеличение квоты на жилье и тепло» — «Тем более поздравляю!» — Эдна ищет подходящую рожицу, не находит и отправляет в ответ слова «зависть-зависть», и на секунду снова забывает дышать, потому что такого ответа на ее шутливую реплику просто не может быть, потому что не бывает никогда. Эдна медленно перечитывает по буквам «эднадавайжитьвместе» и закрывает ладонью объектив камеры. И плачет. Слезы капают с подбородка. Такие горячие... Эдна сглатывает, и, путаясь в пальцах и буквах, с пятой попытки все-таки отвечает «давай», и отворачивается от экрана, чтобы ее точно никто не увидел. В конце рабочего времени Хидео встречает ее у дверей, рядом с приемником пропусков.

На входе в транспорт Эдна почти успевает набрать привычное «На-2», но Хидео перехватывает ее руку и набирает совсем другое. «Io-2» и добавляет тут же «х2» — «за двоих». Улыбается и пропускает Эдну вперед. Коридоры гражданских ярусов модуля «Ио» не отличить от привычных Эдне коридоров ее родной «Хаумеи». Такие же переходы, стационарная и аварийная подсветка, блестящие поручни, шлюзы, двери жилых отсеков.

Эдна почему-то ожидает увидеть беспорядок, но дома у Хидео пусто. Эдна думает «почти как в госпитале», снимает с шеи и вешает на потертую спинку стула цветной платок. Хидео приподнимает его за край и удивляется — бабочки. Эдна смеется:

— Они все разные и все подписаны! — сдергивает платок с кресла, накидывает Хидео на плечи, разворачивает его лицом к вмонтированному в дверь санузла зеркалу, снова смеется, — теперь на тебе сто сорок четыре незнакомых бабочки! Странно, да? Давно уже нет никаких бабочек, а кто-то до сих пор помнит, как их звали, и подписывает картинки.

— Зачем мы так много забыли.

На это Эдна совсем не знает что ответить, не знает, как вести себя с таким... совсем незнакомым Хидео. С Хидео, которому внезапно интересна работа «большого» архива. С Хидео, чья личная территория выглядит почти нежилой: если убрать пару откидных столов и стульев, погасить экран терминала, скатать и сложить в узкую стенную нишу постель — в этом отсеке вообще не останется следов присутствия человека. Эдне кажется, что пока они переписывались и иногда встречались в рабочей зоне — то были ближе, чем сейчас, в паре шагов друг от друга.

На полу, стопкой, у стены лежат папки. Странно: давно уже нет ни бумаги, ни чернил, но устройства, предназначенные для работы с документами до сих пор по форме напоминают тетради и книги. Дань чужому сентиментальному чувству? Или попытка сохранить внешний облик предметов, привычных по прежней среде обитания? Эдна берет верхнюю, вертит в руках. Корпус реагирует на прикосновение, подсвечивает шифр тома «16-NOV-628.alphard», запрашивает способ аутентификации пользователя и вскоре распахивается. Эдна по-птичьи склоняет голову на бок, смотрит недоверчиво — это мне что, можно? Хидео подходит неслышно, обнимает ее и, перелистнув пару страниц в открытой папке, интересуется:

— Ты видела эти снимки?

— Нет. Не успела, — от этого внезапного вопроса Эдне становится немного неловко, но она признается, — слишком много всего навалилось разом. Что там?

— Голубое яйцо. Облачный покров все еще плотный, но Земля похожа на голубое яйцо, как... На рисунках времен Средней Эры, тех, из личной папки Накао. Я их скопировал все.

— Откуда ты знаешь, что это правда?

— Потому что я был на «Альфарде». Двадцатого ноября. Понимаешь, я первым получил эти снимки и... это я нашел брата. Там. У него не было шансов. Подъемник сорвался с тросов, даже при сниженной гравитации там слишком далеко падать.

Эдна думает, что это, наверно, неправильно, но сейчас ей куда важнее ощущать, как медленно на ее плече согреваются чужие пальцы, и слушать дыхание любимого человека. Чуть погодя она спрашивает:

— Почему у тебя дома так пусто? — и слышит в ответ:

— Я здесь почти не живу. Пора это исправить.

29-JAN-629.metis — 29-JAN-629.io

4.

А в середине дня вместо Шефа Оле к нам, по дороге домой, заглянул доктор Сяоли. У него выдалось ночное дежурство: нужно было срочно подменить коллегу, которому пришел вызов от технической службы. Может быть, поэтому и папа задерживается: доктор Сяоли сказал, что у тех, кто прокладывает коммуникации для нового машинного зала на «Метис», возникли какие-то сложности. У них что-то случилось, но вроде почти никто не пострадал. На самом деле Сяоли старше папы и даже старше Шефа Оле, но близких друзей просит обращаться к нему на «ты». Когда я это первый раз услышала, то спросила — а я? Сяоли засмеялся и ответил: «и ты», и подарил мне горсть темно-коричневых металлических бубенчиков.

Вот и сейчас он извинился за то, что пришел ненадолго, добавил, что я угадала и его попросил зайти Оле, и спросил еще, что он может для меня сделать. Я сказала, что мне две недели назад исполнилось пятнадцать и попросила проколоть мне ухо. Я с детства хотела себе такую же серьгу, как у папы, а папа сказал, спокойно и очень серьезно, что мне надо сначала вырасти, чтобы «организм сформировался». Сяоли разулыбался и ответил, что это сделать несложно, но ему нужно будет сходить за шелком и инструментами. А я, пока ждала его, вспомнила: когда мама умерла, а у папы были ночные смены, я ночевала, а иногда и дневала у Шефа Оле. Папа сказал, что не хочет даже думать о том, что я дома одна, пока он работает, но сейчас я думаю, что первое время и ему самому было слишком тяжело возвращаться в пустой дом. Однажды я слишком рано проснулась, а у Шефа Оле в тот день был выходной, и они с Дариной разбирали файлы со старых, привезенных еще с Земли накопителей.

Там был один кадр, снятый, как потом объяснял Арни, какой-то из видеокамер систем безопасности. В кадре, на светло-серой стене располагался огромный экран, поделенный на несколько десятков квадратов. В центральном, самом большом, застыло изображение: мрачные люди вот-вот уведут из зала с множеством кресел худого черноволосого парня в больничной одежде. Он стоит так, вполоборота, и взгляд у него уставший и горький. Шеф Оле заметил, что я тоже смотрю в экран, и сказал про черноволосого: «Ему очень не повезло в жизни», — и удалил файл. А когда я спросила — зачем, Оле ответил, что тот парень вряд ли хотел бы, чтобы его помнили — вот таким. На следующем снимке был папа, и он был такой же, каким я привыкла его видеть: в наушнике с микрофоном, в сером жилете из жесткой ткани поверх полосатого свитера, в пыльных бежевых брюках и высоких черных ботинках на толстой подошве. Папа смотрел на экран на стене и, наверно, видел того черноволосого парня, и лицо у папы было совсем такое же: горькое и уставшее. Вечером я спросила у Шефа Оле, почему никто не хочет рассказывать о Земле. Шеф Оле ответил, что у него, у Дарины, у Сяоли и у мамы с папой из-за одного человека была очень-очень тяжелая и плохая работа, о которой всем, кто в ней участвовал, вспоминать неприятно и грустно. Он как-то так это сказал, что больше я не спрашивала ни его, ни Дарину, ни, тем более, папу.

Я довспоминала все это и даже нашла подходящую скрепку, чтобы сделать из нее серьгу. Но доктор Сяоли вернулся и отсоветовал браться за скрепку прямо сейчас, а потом пребольно уколол меня в ухо иголкой. Я не успела испугаться, а Сяоли уже продернул в дырку шелковую нитку, завязал ее узлом, на концы привязал по оранжевому колокольчику и сел писать инструкцию — что делать с моим ухом. Дописал, раскланялся и ушел, теперь уже насовсем. В инструкции все оказалось просто: несколько раз в день шевелить нитку, чтобы не приросла, и протирать отверстие дезраствором. Ну, и через пару дней показаться, чтобы Сяоли проверил, нет ли воспаления.

А потом пришел Оле и еще через полчаса — папа. Я бросилась открывать: я всегда знаю, кто пришел, и ни разу еще не ошиблась. Я уже хотела, как всегда, повиснуть у папы на шее, но заметила, что ему, похоже, нехорошо, и в последний момент остановилась. Папа оглядел меня с головы до ног, щелкнул по каждому колокольчику и, пока они звенели, поцеловал меня в лоб. И сказал тихонько: «Я же обещал, что никуда не денусь. По крайней мере, надолго». Шеф Оле посмотрел на нас, и сказал уверенно и мрачно: «Ты крупно вляпался, Александр Аугенблик». Папа не пытался с ним спорить, ответил печально: «Вечно ты меня вытаскиваешь из всякой задницы», повесил на крючок куртку, поставил у стены ботинки и ушел мыть руки. Оле проводил его взглядом и сказал мне: «Ева, собирайся. Пойдешь к нам, там Арни уже дома и Дарина скоро тоже будет». Я отказалась. Помотала головой. Звякнули колокольчики. Папа вышел из ванной, положил руку мне на плечо и ответил за меня: «Да ладно, пусть остается. Это ведь и ее тоже касается». И тут Шеф Оле сделал страшную рожу и рявкнул: «Черти с вами. Никто не остается. Вы, упрямые придурки, сейчас оба возьмете шмотки и свалите ко мне, а кто будет тормозить, того я погоню на пинках!» Пока мы собирались, я все смотрела на Оле и думала, что теперь знаю, почему они с папой так долго дружат, хотя вроде бы такие разные. Пока Шеф Оле громко ругается разными словами, размахивает руками и грозит расправиться со всем, что не успеет вовремя сбежать, он на самом деле совсем не страшный.

05-JUL-16.hyperion

5.

Юта встречает Эдну у дверей рабочей зоны. Переступает с ноги на ногу, дует на кончики пальцев. Пока подруга пытается понять, в чем дело — Юта говорит:

— Это не я. Не я придумала. Это приходил один офицер связи и сказал, что я теперь работаю в паре с тобой, — на вопрос «кто?», Юта растрепывает челку и растягивает в стороны уголки глаз так, что получаются совсем щелочки.

Эдна прикладывает карточку к считывателю, смотрит, как Юта делает то же самое, и проходит внутрь. Юта достает из рюкзачка портативный компьютер, подключает к сети, выставляет на низкую тумбочку свои два термоса и, смущаясь, разворачивает пакет с тарелкой и ложкой. Карамельно-розовая тарелка в белый горошек, кажется, светится сама по себе и выглядит почти вызывающе.

— У меня сегодня лапша, — все еще смущенно говорит Юта, — с яблочно-имбирным соусом. Сладкая.

В почтовом ящике единственное письмо, Эдна читает его и хмурится:

— Похоже, я поняла, почему на самом деле мы должны работать в паре. Потому что сначала мне придется один ролик разобрать по кадрам и отделить от него звуковую дорожку, а потом тебе — придется ее расшифровать.

— Тогда перешли и мне этот ролик, — отзывается со своего места Юта, — мне, в принципе, без разницы, есть там видеоряд или нет, работать-то все равно на слух.

Некоторое время девушки работают молча. У Эдны в наушниках абстрактная электронная музыка без слов, которую Хидео в самом начале их знакомства обозвал «голосом гипотимии сервера баз данных», у Юты — треп нервного типа с сиреневой башкой. Юта трет виски, похоже, его болтовня действует на нервы не хуже внешности. Потом она оборачивается и спрашивает в воздух:

— И все-таки, кто такие Прокси? — расстегивает защелки с ботинок, запихивает внутрь электросушилку, забирается с ногами в кресло и добавляет, не переставая рыться в полотняном рюкзачке, — они там оба, и желто-сиреневый, и тот, второй, упоминают Прокси, причем, похоже, речь идет о разных... людях?

Эдна кивает. Судя по изредка возникающему в кадре тексту, «Прокси» — это какое-то определение для категории людей. Гражданство? Должность? Социальный статус? В целом, она уже согласна, что идея поделить получасовую запись на отрезки пяти-семи минутной длины и раздать разным рабочим группам — не лишена здравого смысла, если даже от пятиминутного фрагмента остается неприятное ощущение воткнутой в ухо палочки для еды, вроде тех, что постоянно таскает с собой Хидео. Чтобы отвлечься, Эдна вспоминает, как медленно просыпалась, и — не одна, этим утром, и прошлым, и позапрошлым, и было ей тепло, хорошо и каждое новое утро — по-новому удивительно. С монитора отклеивается и планирует листок с напоминанием: «Люди делятся на две категории: одни делают backup, другие — уже делают backup», Эдна вздыхает и запускает программу резервного копирования, Юта окликает подругу со своего места:

— Пока у тебя вынужденный простой, попробуй поискать снова? Давай начнем с тех хранилищ, которые так никто и не систематизировал.

Эдна соглашается. И составляет запросы один за другим, и — занимается этим даже когда резервное копирование завершается, и можно уже возвращаться к работе.

— Не выходит, — грустно отзывается она через час, искоса поглядывает то на часы, то в сторону тумбочки с обедом, и поясняет, — в выдаче один мусор. Много определений, да все не те. Структурные шаблоны, объекты строительного проектирования, юзергейт. Последнее, это скорее к Хидео.

Юта пишет: «Хидео, что ты знаешь о Прокси?» и получает в ответ «прокси он же юзергейт он же программный продукт для организации передачи данных между разными сетями». Читает ответ вслух, показывает окну чата язык, читает следующее сообщение: «упс наврал у нас программноаппаратные все». Юта фыркает, но ничего дельного сказать не успевает, потому что свет тускнеет и из динамика в верхней части настенного экрана раздается: «Внимание! На время проверки бортовых систем сохраните открытые файлы и завершите пользовательские сессии. Возможны перебои в работе вычислительной сети и временное отключение питающих силовых установок».

За пару секунд до того, как гаснет основное освещение, Эдна хватает с тумбочки термос и выскальзывает в коридор. Во-первых, аварийная подсветка работает всегда, на то она и аварийная, во-вторых, после мельтешения цветовых пятен на экране, после всех попыток определить: то, что им передали — это действительно трансляция событий в реальном времени или результат высокоточного моделирования, — Эдне, возможно, впервые захотелось найти пустое, темное и просторное место. Но — по коридору уже слоняется Стана, трет виски, оглядывается в сторону своей рабочей зоны и мрачно бранится:

— У меня голова болит на это смотреть. Док Джей над нами всеми издевается!

— Я вот не понимаю, — отзывается Эдна, — как в этом можно участвовать. Добровольно.

Юта, скривившись от резкого запаха, вскрывает капсулу с анальгетиком, высыпает в чашку зеленоватый порошок, заливает чаем из термоса. И, пока анальгетик оседает на дно пышными хлопьями, Юта острит:

— Вас, дорогие мои, сюда никто насильно не загонял. Значит, вы в этом точно участвуете добровольно.

— А этот, с сиреневой головой? — Эдна и Стана, привычные к шуточкам подруги, не обращают на них внимание. Эдна думает, что после смерти Накао обычные ютины шпильки стали жестче и злее. Но уж лучше Юта будет язвить и кусаться, чем смотреть в стену и плакать.

— Эдна, ты видела его лицо? — не унимается Юта, — он же всех ненавидит, начиная с себя и заканчивая нами.

— Откуда бы он про нас знал? — беззлобно огрызается Эдна, — я его не рассматривала, мне этой головой еще весь день работать.

Стана притаскивает свою сумку, долго роется там и бубнит под нос: «Пудреница, аптечка, пилочка для ногтей, опять аптечка, они там что размножаются?» потом оборачивается и растерянно спрашивает:

— Девочки, а зачем я в сумку... положила... машинку для стрижки? Вместо расчески.

У Станы становится совсем жалобное лицо и голос такой, будто она вот-вот заплачет. Эдна думает, что если бы это она была станиной сумкой, то уже или распалась бы на составляющие от стыда, или нашла бы способ трансформировать парикмахерскую машинку в расческу. Вообще-то, все время их знакомства Стана постоянно пользовалась и тем, и другим, выбривая левую половину головы почти под ноль и оставляя на правой — трогательные белокурые кудряшки. В конце концов Стана предлагает:

— А давайте, пока сети нет и свет работает через раз, я кого-нибудь из вас... подстригу?

Конечно, аккумулятора парикмахерской машинки не хватило даже на одну голову. Эдна смогла признаться самой себе: она всегда завидовала Юте с ее густой и длинной косой. Но в результате эксперимента Эдна напоминает себе скорее Стану, для полного сходства не хватает только из черного перекраситься в желтый и завиться. После второго оповещения в общий канал архива падает письмо от шефа: при настолько нестабильной работе бортовых систем проще распустить всех по домам и продолжить, когда связь и силовые будут работать штатно. Стана снова шумно роется в сумке, раскладывает на полу множество мелких вещиц, в конце концов, находит карточку, сгребает все обратно в сумку и убегает. Эдна подбирает злополучную машинку, оставляет у себя на столе, чтобы не забыть вернуть, и тоже уходит. Не оглядываясь. У транспорта Юта догоняет ее и говорит:

— На самом деле это Маркус родом с «Гипериона». Он и его мать... моя бабушка, были последними, кто оставался там, и не хотели уходить, несмотря на то, что жить там было уже почти невозможно. Я... бывала у них в гостях раз или два. Но когда мне было десять — бабушка погибла. Совсем как... — Юта теребит ремень сумки и все-таки не договаривает до конца, продолжает уже совсем про другое. — Вскоре моим родителям взбрело в голову шумно и со скандалом развестись, и Маркус переехал сюда и забрал меня жить к себе.

Эдне кажется, что она зря так поспешно вышла. Транспорт все равно один и ходит по расписанию. Чтобы сгладить неловкость, Эдна предлагает:

— Хочешь, я тебя провожу? Я все равно хотела сегодня забежать к родителям и забрать кое-какие вещи.

— Переезжаешь, да? — Юта не спрашивает, к кому. Она помнит, как в начале смены подруга смутилась, когда поняла, что забыла убрать фото с настенного экрана.

За ничего не значащим разговором девушки добираются домой — и все выходит совсем не так, как обе задумали. И Юта сама идет провожать Эдну, и потом еще сидит в теплой кухне, греет руки о пиалу с супом, делится новостями. Эдна наблюдает, как ее мама предлагает ужин ее, Эдны, лучшей подруге, как та, как всегда, отказывается от добавки. Так, будто всего этого года, а особенно — последних двух его месяцев не было, будто они обе снова сбежали домой до конца занятий, потому что только очень наивный и самонадеянный человек поставит историю последней парой и понадеется увидеть полную аудиторию.

На книжной полке, свесив заднюю лапу и длинный рыжевато-коричневый хвост, сладко спит старая мамина кошка. Греется о кромку «базы» для зарядки книг. В паре сантиметров от кошачьего носа тянут в разные стороны подушку лоскутные кот и собака. «Неразлучные друзья» — читает Эдна вышитую на подушке надпись, берет в руки игрушку — «Вы ведь будете без меня скучать? Придется взять с собой и вас». Кота Эдна сшила сама, еще в школе, а собаку ей подарила мама.

Свободной рукой Эдна проводит по корешкам книг. Книги откликаются, на секунду подсвечивают названия и снова уходят в спячку. Эдна достает с полки семейный альбом, вечно закрытый от чужих глаз то игрушкой, то фоторамкой, то букетом искусственных цветов. Эдна открывает его с конца, разглядывает свои детские снимки и начинает перелистывать страницы, одну за одной, в начало. На самой первой странице в левом верхнем углу расположена иконка аудиофайла. Эдна запускает его и слышит девчоночий голос, и привычно переводит: «Меня зовут Ева Аугенблик, гражданский номер H54baN-G-3, я родилась на третьем ярусе модуля «Гиперион» пятнадцать лет назад, через год после того, как человечество бежало на орбиту от экологической катастрофы на Земле», и — останавливает воспроизведение. Изображения пятнадцатилетней Евы в альбоме нет. Есть, похоже, ее родители, Александр и Марьям. Сидят, обнявшись, на цветном покрытии пола стандартного жилого отсека и улыбаются друг другу. Где-то ближе к краю снимка угадывается... спинка детской кроватки? И — еще снимок, на нем уже совсем взрослая Ева. Прямая, серьезная, узнаваемая форма со знаками отличия отглажена, кудрявые черные волосы заплетены в тугую косу, коса эта лежит на голове «короной» и... в левом ухе на толстой канцелярской скрепке болтается латунная гайка. Такая же точно, как у ее отца на предыдущем снимке. Эдна вызывает почтовый клиент и отправляет самой себе письмо с тремя файлами. Эту запись она хочет прослушать одна. Так, чтобы совсем никого знакомого не было рядом.

В транспорте, в коридорах жилого модуля «Ио» Эдну сопровождают голоса незнакомых людей. Если постараться, среди них можно попробовать угадать тот единственный, которого так не хватает днем. «Маяк! Активен новый маяк, также передает координаты и позывные» — «Принято. Записываю» — «Северный континент, северо-западное побережье, источник помех класса А2» — «Надолго?» — «Одиннадцать минут и три десятых секунды до возобновления» — «Укладывается в статистику или у нас новый экстремум?» — «Зарегистрирован запуск баллистической ракеты средней дальности. Предположительно класса поверхность-поверхность» — «Как, еще одна? Они там что, с ума посходили?» — «А если это только автоматика?» — «Не хочу даже думать в ту сторону!» — «Будем готовить зонд?» — «Зонд будет готовить крошка Мадлен, кишки твои смотреть, если ты опять пожрать забудешь».

Эдна третий день по вечерам слушает переговоры командного центра и думает, что история повторяется. Что важнейшие знания оказались утрачены вместе с вышедшими из строя модулями станции и давно умершими людьми, жизненная среда стремительно вырождается, и они все, снова, как шесть сотен лет назад, скоро будут вынуждены бежать в никуда. Тогда, в первую ночь в чужом... в своем новом жилье, Эдна увидела страшный сон, кошмар, будто это не Юта, а она получила то самое письмо. И до утра боялась уснуть, беззвучно плакала в подушку, слезы текли по щекам и промочили край одеяла. Но Хидео все равно проснулся, хоть и говорил, что спит так крепко, что ему нипочем любой будильник, и до утра рассказывал про свою жизнь, про работу, про планы. А наутро — что-то сделал с ее коммуникатором и теперь, стоит только присоединить к нему гарнитуру, как приемник сам настраивается на частоты, используемые экипажем. Эдна регулирует фиксатор наушника, убирает наверх микрофон и вспоминает, как Хидео объяснял про систему команд и сеть ретрансляторов, расположенных на всех ярусах жилых и служебных модулей, благодаря чему связь есть всегда и со всеми.

Проходя по коридорам второго яруса «Ио», Эдна снова, как все разы до того, ошибается поворотом и дважды пытается открыть чужую дверь. После — долго извиняется перед хозяйкой, сбивчиво объясняет, что она здесь недавно, и совсем теряется, когда эта приветливая немолодая женщина накидывает куртку со змеей и чашей на рукаве и предлагает показать дорогу. «А она с «Транквилио», — думает Эдна, — там сейчас и так все с ума посходили, а я ее разбудила», — и извиняется снова. Идти оказывается совсем недалеко, всего-то — вернуться в центральный коридор, пройти пару шагов по направлению к транспорту и выбрать первое левое ответвление вместо правого. Теперь уже ключ подходит, Эдна переступает порог и не торопится включать свет. Позади тихо щелкает магнитный замок, Эдна оставляет на вешалке куртку, бросает у незастеленной с утра постели сумку, садится на пол. Рассеянно листает папки, читает подписи к снимкам и комментарии, выполненные, в основном, на техническом языке. И не успевает заметить, как засыпает.

Сквозь сон Эдна слышит чужой разговор и еще недолго дремлет, и там, внутри сна, ей кажется что еще немного, и она поймет что-то очень важное, и даже почти знакомые голоса становятся все ближе и отчетливей, и один говорит:

— Так вот, Хидео, послушай. Это реликтовый протокол обмена, в литературе он встречается под названием «Awakening pulse». Его отличает специфическая структура пакета и сверхдлинный таймаут. В пересчете на годы выйдет как раз около трех сотен лет. Предки, похоже, предполагали, что этого времени хватит на восстановление атмосферы и биосферы.

— Я же все это учил. Если информация из нашего спецкурса достоверна, то в прошлом цикле «Альфард» должен был отправить пробуждающий пакет, «wake-up call», но в триста девятнадцатом году, за три года до окончания первого цикла, капитан принял решение об изоляции. Он счел, что Земля так и осталась необитаема и непригодна для жизни. Там, на Земле, после получения этого пакета должно было выйти из гибернации оставленное предками оборудование... Следующий цикл, выходит, начался недавно. Новый «wake-up call» был отправлен с Земли в конце ноября, но к тому времени «Альфард» был уже расконсервирован, сработала автоматика и сформировала ответ. После этого началась вся та свистопляска, об которую мы ломаем свои умные головы.

— Не оборудование, — обалдело произносит Эдна. — Прокси. Это они должны были проснуться, чтобы встретить тех, кто вернется с орбиты...

— Кто? — спрашивает кто-то почти знакомый.

— Прокси, — повторяет Эдна и окончательно просыпается, — Хидео спрашивал у меня «кто такие Прокси»...

— Если честно, — отзывается Хидео c кухни, — это было единственное слово, которое я сразу разобрал во всем том кислотном прогоне. Это потом уже Док Джей велел сгрузить его вам. Я еще удивился, почему хрен в желтом костюме так уперто называл своего недобровольного оппонента юзергейтом.

Эдна вспоминает странного зеленоглазого парня с записи, над которой они с Ютой работали, и неожиданно для себя думает, что, особенно под конец, он был немного похож на Хидео. Или, скорее, на последнее фото из личного дела его погибшего брата, Накао. Разрезом глаз, копной непослушных черных волос, но больше даже — взглядом. Уверенным, жестким и цепким. Этот взгляд словно бы говорил: «Не становись между мной и моей целью».

Хидео входит с кухни, балансирует подносом с мисками и чашками, картинно кланяется и в последний момент почти промахивается мимо откидного стола. Эдна встает, делает шаг ему навстречу, уже сама запинается о свернутое одеяло, но ее в последний момент подхватывает под руку гость Хидео, очень светловолосый и бледный, почти как... Еще немного, и Эдна поймет, как кто. Но в это время Хидео все-таки находит, куда поставить поднос, — и, наконец-то избавившись от ноши, обнимает за плечи Эдну. И говорит:

— Знакомьтесь. Это Андрэ, мой хороший друг и, с недавнего времени, командир. А это...

— Эдна из «большого» архива, с «Метис»? — с улыбкой говорит белобрысый связист, и, глядя на удивленную девушку, поясняет — мне рассказывал... один человек.

— Да, кстати, — продолжает Хидео, — именно Андрэ следует благодарить за отлов всей вашей сегодняшней задачи.

— Я никогда бы себе не простил, если бы упустил эту передачу.

Расхрабрившись, Эдна спрашивает:

— Почему?

— Это... семейное, — связист смущается, стремительно, густо краснеет и еще пару минут молчит, занавесившись длинной белесой челкой. Но потом собирается с мыслями и задает встречный вопрос — ты же знаешь Маркуса Рико? Вы, вроде, живете на одном ярусе с ним и его племянницей, Ютой? Маркусу... Отцу на самом деле за пятьдесят. Мы с Накао одногодки. Были.

Эдна смотрит на него и не знает, ругать уже себя за невнимательность — или просто слушать рассказ дальше. Она частенько бывала в гостях у Юты и не задумывалась даже, что у нее, кроме Маркуса, есть еще родственники. Андрэ собирает разложенные по полу папки, складывает их назад, к стене. Верхняя остается открытой, Эдна читает «Накао Юрэ, 4z3Idu1JgE-Io-2, 31 год» смотрит на дату рождения и дату смерти — и думает, что снова ошиблась, определяя чужой возраст.

— Продолжай-продолжай, — говорит Хидео, заливая лапшу бульоном, — за последнюю неделю ты пытался начать этот рассказ четырежды, но всякий раз находились что-то срочное, ты подхватывался и убегал.

— Маркус Рико был одним из бортинженеров «Гипериона». Во время эвакуации отец сказал, что не сможет оставить «Гиперион», что он отказывается признавать модуль непригодным для жизни, пока там есть хотя бы один человек, даже если этот человек — он сам. Двадцать девять лет назад он отказался уходить. Вероятно, маму слишком сильно задело его решение, если она всю мою жизнь говорила, что его нет в живых. Мы впервые встретились семь лет назад, когда я доучился и угодил на «Транквилио». На стажировку в ремонтную группу. Отец проходил плановое обследование и мы столкнулись в коридоре. Точнее, я облажался: как следует не закрепил страховочный карабин и свалился отцу мало не на голову. После этого мы еще с полгода осторожно переписывались: все-таки мы совершенно друг друга не знали. А потом он отослал мне несколько файлов. Там... пара рисунков. Вероятно, выполненных от руки и оцифрованных много позже. Тогдашний владелец, скорее всего, счел, что бумажный оригинал стал слишком ветхим и дальнейшего хранения, даже самого бережного, может не выдержать.

Почти тридцать лет, думает Эдна. Сама она родилась уже на «Хаумее», и уже тогда жилыми в полной мере считались три модуля: «Хаумеа», «Ио» и «Седна». И еще — «Рея». Условно. Дед говорил, что модуль, где заселены полтора яруса пригодным для жизни можно признать только условно. На уроках истории им рассказывали, что в первые годы, сразу после переселения, гражданское население станции, не считая экипажа и вспомогательного персонала, составляло несколько сотен тысяч человек. «Теперь» — грустно думает Эдна, — «если пересчитать нас всех, то и двадцати тысяч не наберется». Андрэ протягивает ей тарелку и пару палочек и спрашивает:

— Ты же обратила внимание на парня, к которому тот, как выражается Хидео, «хрен в желтом костюме» пристал хуже вони горелой изоляции? Понимаешь... Я его видел. Или не его, но кого-то очень на него похожего.

— На тех рисунках? — догадывается Эдна.

Андрэ согласно кивает. Молча. И — открывает оба файла. На одном рисунке — щуплый темноволосый юноша в мятой больничной робе оглядывается через плечо. А впереди, в открытом дверном проеме его уже кто-то ждет. Эдна думает: врач или конвоир? Теперь уже не узнать.

На другом — тот же юноша, но почему-то намного выше ростом и шире в плечах. Ветер треплет рваные полы алого плаща, бросает в лицо юноше тучи серой и коричневой пыли. А в это время вдалеке у горизонта со стартовой площадки поднимаются в небо последние корабли.

Когда оба рисунка были еще на бумаге, в правом верхнем углу каждой страницы, от руки, мелким почерком было написано: «Sie erblassen in der Erinnerung der Zeit, Vergangene Altlast...» Эдна вспоминает знакомые... даже не слова, скорее корни: бледнеет, память, время, тяжесть, прошлое. Андрэ закрывает файлы и продолжает:

— Отец сказал, что она... Та женщина, которая нарисовала все это и благодаря которой я тут сейчас с вами обоими разговариваю, была переводчиком. Как и многие, кто тогда, шесть сотен лет назад, получил разрешение на эвакуацию, участвовала в каком-то секретном военном проекте. Отец еще сказал, что здесь, на орбите, она быстро сошла с ума. Как будто это было платой за спасение ее семьи.

После ужина Андрэ собирается домой, но Хидео уговаривает его остаться на ночь, похоже, им есть что обсудить, и их разговор выйдет долгим. Эдна уносит тарелки и чашки, моет посуду. После — достает из сумки лоскутных кота и собаку, устраивает их в углу около своей подушки и устраивается рядом сама. И долго еще читает материалы, найденные Накао. И понимает — что им всем катастрофически не хватает данных. И не хватит, даже если пройтись по списку семей, который дал Маркус. Даже если расспросить о давнем, совсем давнем прошлом всех, ведь их осталось так мало. Даже если старшие офицеры с «Гелиоса» рискнут отправить людей на обследование законсервированных модулей. Что еще «если» — Эдна уже не пытается предположить. От множества страниц с одинаковыми пометками «требует уточнения», «требует подтверждения», «ссылается на недоступный блок массива» ей становится совсем грустно. Сколько они уже потеряли и никогда не найдут заново? Сколько еще потеряют? Сколько у них — всех — осталось времени: дни, недели, месяцы? Прежде чем погасить свет, Андрэ оборачивается и отвечает на так и не высказанные вопросы:

— Не волнуйся. Не страшно, что вы, что мы все почти ничего не нашли о тех, прошлых событиях. Вы: Накао, ты, Юта, многие другие — уже сделали достаточно и даже больше. Вы заставили людей проснуться. Теперь мы — все — справимся. Обязательно.

Эдна долго еще лежит в темноте, смотрит в потолок, снова и снова слушает запись из родительского альбома, слушает чужое дыхание и думает одновременно ни о чем и обо всем разом. Док Джей утверждает, что там, внизу сохранилась жизнь. Какая она? Звери и птицы, растения, насекомые. Рыбы. Мужчины и женщины, люди... Прокси. Еще один биологический вид, наделенный разумом. «Может быть, — думает Эдна дальше, — вопреки стремному историческому наследию, нам всем — удастся договориться.»

01-FEB-629.metis — 01-FEB-629.haumea — 01-FEB-629.io

6.

Дарина поинтересовалась у Оле: «Что случилось?», а папа ответил: «Позавчера во время сдачи последнего смонтированного участка на «Метис» один человек умер. Косвенно — из-за меня. Мне светит штраф или полгода принудительных работ. Штраф, правда, такой, что от принудительных работ все равно не отвертеться». Я посмотрела на взрослых и спросила: «Тот, который умер, — это из-за него у мамы было плохое здоровье?» Папа медленно кивнул и спрятал лицо в ладонях. Я подумала — а ведь это он убил того человека, и сделал все так, чтобы дело кончилось штрафом, — и промолчала. Папа, наверно, задумал все это еще до маминой смерти, а может, и вовсе там, на Земле. И все эти годы ждал подходящего места и времени, чтобы сделать задуманное. Чтобы отомстить. Я читала, что людям, которые выполнили самую важную в жизни задачу, часто становится некуда и незачем жить, и — испугалась. Подошла ближе и обняла папу за плечи, как Дарина обнимала Арни или Шефа Оле, если у них был тяжелый день.

Я не подумала, что папа, наверно, видел книжки, которые я читаю, и тоже про все догадался. Потому что папа встал, и теперь уже сам меня обнял, и сказал: «Не бойся, дружок. Самой важной задачей для меня всегда были вы. Ты и твоя мама. Я — просто кошмарно устал за эти четыре дня». А потом спросил еще: «Дай угадаю. Ты за сегодня так и не пообедала?» Я только вздохнула в ответ: «Угадал...» Пока мы разговаривали, Оле сходил за доктором Сяоли, и, вернувшись, встал в проходе так, чтобы обойти его было никак невозможно. Шеф Оле — очень высокий, на голову выше папы, и уж конечно, выше меня. Поэтому получилось, что его слова пришлись прямо мне в макушку. Оле сказал: «У меня тут два свидетеля, оба совершеннолетние и тебе не родственники. Я тебе при свидетелях говорю, что этот штраф я заплачу за тебя сам. Ты, Александр, вроде обычно отпираешься и отказываешься, валяй, начинай, а я, так и быть, послушаю».

Он это все говорил таким сухим и скучным тоном, что я бы, может, даже испугалась снова. Если бы не слышала, как еще раньше Шеф Оле катал по столу колечко от цепочки своего жетона и разговаривал вроде бы сам с собой. О том, что в последнее время снова начались внезапные смерти. И всякий раз — среди людей с одних и тех же жилых модулей. С «Реи». С «Титана». С «Гипериона» и «Скади». Всякий раз — вроде бы от вполне бытовых причин, но причины эти все как одна — экзогенного свойства. В конце концов Дарина отобрала у него и кольцо, и цепочку, и служебный жетон, и спросила с усмешкой: «Ты что-нибудь собираешься делать? В конце концов наша безопасность — это твоя работа». На это Шеф Оле ответил ей, что если б мог — сделал бы все, чтобы остались в живых те, кто умер в первые годы после переселения на орбиту. А сейчас — даже не пошевелится.

Папа, оказывается, тоже слушал его, и поэтому сказал хмуро: «С этим штрафом — отпираться не буду. Реквизиты стандартные, валяй, плати. Было бы с чего цирк устраивать. Зря только ребенка мне напугал», а Сяоли подмигнул мне и сказал, что этого ребенка надо еще постараться, чтоб по-настоящему напугать. На самом деле Шеф Оле зря ругался. За папу ему приходилось вступаться ровно один раз. Когда умерла мама. Хотя, возможно, это Оле говорил про то время, когда они работали там, на Земле? Я осторожно спросила у папы: «Тебе было очень страшно? Ну, то, что ты сделал?» Но папа сказал, что в первый и последний раз в жизни по-настоящему страшно ему было все те три часа, которые он прождал, подпирая стену у дверей маминого кабинета. И не знал — придет она, или с ней уже на самом деле случилось что-нибудь очень плохое. Я спросила: «Пап, а почему ты маме не позвонил?» А он растерянно улыбнулся в ответ и сказал: «Да знаешь, как-то не догадался». И тут я поняла, что все, совсем все навсегда в порядке, можно уже вставать и идти помогать Дарине собирать ужин, и слушать, как Сяоли пререкается с Шефом Оле, а Шеф Оле, как всегда, в шутку грозится, что пришибет его и не посмотрит на возраст.

После ужина папа сказал, что выйдет ненадолго, Шеф Оле и Сяоли хотели было его проводить, но пока собирались — папа успел вернуться. Он принес с собой портативный компьютер и занял любимое кресло Оле. Я присела рядом и заглянула в экран. Там стояла на паузе одна из папиных любимых бесконечных игр. На самом деле я очень люблю наблюдать, как кто-то играет, мне это интереснее даже, чем играть самой. Вот и сейчас на экране застыла девушка, бледная и серьезная. Нарисованный ветер растрепал ярко-алые волосы. Я спросила: «Почему ты все время играешь за девчонок?» Не оборачиваясь, папа протянул руку и легонько дернул меня за кончик косы, а потом ответил: «Не за девчонок. А за одну девчонку. Ее зовут Кейс и она спит в бункере на Земле». А потом — немного помолчал и добавил: «Когда-нибудь наши с тобой далекие потомки вернутся на Землю и она их там встретит».

До вечера я следила за приключениями нарисованной девушки в нарисованном мире и вспоминала, как недавно на уроке нам рассказывали, что история человеческого общества всегда повторяется. Я решила, что хочу изучать не только физику и электронику, но еще обязательно — историю и юриспруденцию. Чтобы знать, как развивается человечество, какие законы и механизмы им управляют. Чтобы знать, что там, в далеком будущем, на Землю вернутся — уже совсем другие люди. И — чтобы все то, от чего шестнадцать лет назад люди бежали с Земли, — никогда не повторилось.

05-JUL-16.hyperion

Вместо эпилога

Перелет к Земле пройдет без потерь.

И через пять лет после посадки Эдна будет держать на руках мамину рыже-коричневую кошку и — будет смотреть, как Андрэ, такой же бесцветный, как и его отец, Маркус, передает гостю накопитель с двумя файлами и говорит: «Это история нашей семьи, и она связана с Вами, Винсент». Эдна увидит, как бережно гость берет накопитель, вешает на цепочку к причудливой формы латунному медальону, как отводит взгляд и вытирает глаза тыльной стороной ладони. Эдна подумает: если на тех рисунках действительно изображен именно он, то... И не успеет додумать до конца, потому что Хидео обнимет ее за плечи и скажет на ухо: «У нас получилось. Видишь? У всех — нас — получилось. Нам — всем — досталась целая Земля и целое небо. И теперь мы — все — окончательно вступаем в права наследства».

12-APR-05.nakao. Земля

текст - Gaell.12, Самара, 13-11-2014 - 22-12-2014
иллюстрации - Elina1.2, Тюмень, 2017