Gaell.12. Значит, "посредник"?

(по мотивам аниме: Ergo Proxy, Япония, студия Manglobe, 2006 и Aoi Tamago, Япония, Studio Rikka, 2006)

1.

И все-таки вблизи это выглядит совсем не так, как на снимках.

Величественное и печальное зрелище: давний взрыв оставил глубокий котлован на месте не меньше, чем трети города, купол рухнул еще раньше, предоставив дождю и ветру завершить начатое, но центральная башня все еще подпирает небо.

Моника машет рукой — остановимся здесь? — и убегает вперед, к обрыву, туда, где блестит на волнах солнечная дорожка. Я проверяю рюкзак. Планшет, блокнот в жесткой обложке, пачка листов к нему, карандаши: твердый и мягкий, все это со мной. Как всегда. Задерживаюсь — вид слишком хорош, чтобы его упустить.

Наверное, это место я навсегда запомню именно таким, каким впервые увидел: рассветное небо, перистые облака, озеро, башня... Широкие рукава пестрого платья делают девичий силуэт схожим с диковинной птицей.

Моника встречает солнце.

2.

— Смотри, смотри! Там водяная трава и рыбы!

Рыжий вихрь подхватывает меня и несет туда, к воде.

Я, конечно, мог бы сказать, что вот прямо сейчас я занят, но не вижу в том смысла. Во-первых — главное я уже сделал: набросал несколько быстрых эскизов и отснял панораму, а во-вторых — даже если я сейчас откажусь, я знаю, что будет дальше.

Моника слишком возбуждена увиденным, чтобы успокоиться вот так сразу. Сначала она будет ходить вокруг меня, заглядывать через плечо, может быть, даже давать советы, потом, как кошка, сядет на самое видное место, отвернется спиной и будет демонстративно ждать, если я и после этого продолжу не замечать ее — обидится и будет дуться до вечера. Вот и я думаю — незачем портить хорошее утро.

Когда про нас говорят, что в Монике я нашел то же, что мама когда-то нашла в отце, я отвечаю, что это неверно. Я нашел и нахожу — Монику. Шумную и серьезную, трогательную и смешную. Всякий раз — разную.

Я наблюдаю, как Моника пытается достать воду. Тянется с берега, пробует так и этак. Там, внизу, действительно ходит непуганая, любопытная рыба, со дна тянутся зеленые водоросли. Более тридцати лет назад на этом месте был провал в промерзшей земле, со временем его затопила вода, заселили многочисленные береговые и водные существа. Берега отчасти размыло, но они все еще остаются крутыми.

Пока озеро не зацвело, надо будет вернуться с лодкой: сквозь темную прозрачную воду весь этот подводный мир выглядит чем-то и вовсе невероятным.

3.

Из всех строений только центральное, оно же место обитания Создателя города, сохранилось в относительной целости. По крайней мере, кроме широкой винтовой лестницы, ведущей наверх, я нахожу еще один проход, вниз. В целом, старые города все построены по одному общему принципу: радиальная или веерная планировка жилых районов, башня, в башне — управление городских служб, медики, безопасники, администрация. Внизу — системы контроля энергетических установок, системы управления шлюзами, воздухо- и водоснабжением. А еще датацентр.

— Посмотрим, что там сейчас? — я предлагаю спуститься и слышу:

— Уже ничего. Пожалуйста, давай туда не пойдем. — Моника нехотя отвечает, оглядывается в темноту, вздрагивает и отворачивается.

Глубоко внутри я позволяю себе удивиться. Прошло столько лет, но судя по отсветам где-то там все еще работает аварийная автоматика, на стенах слабо светятся стрелки направления в сторону эвакуационных выходов. Сумел ли ими кто-то воспользоваться, я предпочитаю не думать, а потому остается слушать шаги и голос Моники, она говорит тихо и медленно:

— На самом деле в первый раз я попала сюда зимой, с Винсентом. Он сказал, что у него здесь дела, а я попросилась с ним. Я просто поняла, что мне очень надо здесь побывать. Озеро тогда было замерзшее, мы пересекли его поверху, так вышло быстрее, вообще, было темно, ясно и очень холодно. Там, в центре, в подвале — бункер. Я, как ты сейчас, спросила, что там. Винсент ответил — печальное свидетельство прошлого.

...а внутри были густо исписанные алыми знаками стены и механический мертвый старик. Какого прошлого, я догадалась сама. Я много что хотела спросить еще, но... понимаешь, я сто тысяч раз, наверное, пожалела, что вообще сюда напросилась, таким... одиноким? потерянным? я Винсента никогда не видела, а потому только сказала: «Может... я помогу тебе все это... как-то... убрать?» Он ответил: «Спасибо, наверно так — выйдет даже лучше». А я потом слушала, как он все это рассказывает, что был здесь уже дважды, что во второй раз вернулся, но нашел только руины, и как вообще все происходило... Стояла в проходе, смотрела вокруг и думала: только бы не разреветься. Ну... и сказала потом: «Это так грустно. Все это, что с тобой произошло». Правда, я до сих пор не представляю, что мне еще было там сказать?

Знаешь, я ведь читала и смотрела записи, но как-то и не задумывалась даже что для тех, кого мы привыкли видеть рядом, — это все может быть до сих пор живо.

4.

Некоторое время Моника молча поднимается вверх, считает ступени, ведет по стене ладонью. После всей собой высовывается в пролом — оттуда прекрасно видно, сколько осталось от прежнего города. Возвращается, теребит рыжую прядь. И будто бы продолжает беседу, начатую не ею и адресованную не мне:

— Здесь были витражные окна, она проходила мимо, наступала в цветные блики. Смотрела на город и часто плакала.

Я спрашиваю: «Она — это кто?» — хотя, похоже догадываюсь об ответе. В конце концов, прежде чем собираться, я все-таки прочитал карту. Моника пожимает плечами, садится на край ступени, болтает ногами. Синяя туфелька в какой-то момент срывается, падает вниз, переворачивается в полете.

— Ну... Та женщина, которая это все выстроила. Представляешь? Зимой. И совсем одна.

Я представляю. Я ведь краем, когда был ребенком, застал то время, когда зима длилась существенно дольше. Да и сейчас еще не сказать, чтобы даже летом было совсем тепло. В такие моменты я отчетливо понимаю, что для того, прежнего мира мы все, такие, какие есть... полностью невозможны. Наши предшественники могли только умереть. У них не оставалось выбора?

Из бывшего города мы уходим молча. На месте утренней нашей стоянки Моника достает термос, шуршит упаковкой от сыра и копченого мяса, спрашивает:

— О чем ты думаешь?

Я смотрю в небо. В синее небо нашего мира. Там белые облака обгоняют друг на друга, их края вызолотило солнце.

— В чем-то прежние Создатели были правы, когда выбирали слово для обозначения нашего вида, но из всех возможных значений они выбрали... не самое распространенное. Не самое используемое. Всего лишь то, которое больше прочих отвечало их страху и их надежде. И в первую очередь для них самих посредник и доверенное лицо стал заменителем и суррогатом. Вот так прикладная лингвистика порождает ошибки на уровне проектирования.

Моника смотрит вдаль, туда, где по ту сторону водной глади высится башня. Она отвечает задумчиво:

— Но Донов... Это же ужасно несправедливо.

5.

Когда мы возвращаемся, мой отец, как всегда выходит встречать нас. Обоих. Как всегда, в последний момент Моника отбрасывает серьезность, со всех ног несется ему навстречу. В сердце Винсента Лоу достаточно места, чтобы хватило всем: детям, воспитанникам, котам, целой Земле и целому небу.

Поздно вечером Моника приходит, с ногами забирается в круглое, подвешенное к потолку кресло. Она знает: старые города — это вторая моя страсть после языков прежнего мира; она также знает: мне проще работать с отпечатанными изображениями. Вот и сейчас она рассматривает наброски, сравнивает со старыми и новыми снимками, и, как только я уже почти забываю об ее присутствии, говорит:

— Винсент сказал, что все это, что мы видели... в общем... мое и что с ним делать — решать тоже мне. А ты красиво рисуешь. Может быть — пусть так и будет?

Я оборачиваюсь, от неожиданности Моника роняет пачку, листы из блокнота и жесткие карточки ворохом разлетаются по всей комнате. На том, который планирует мне на колени — облака, озеро, башня, нарисованная Моника встречает солнце...

текст - Gaell.12, Самара, 2014